Как на Велесовой на улице...

 

Володимир-князь же посади Добрыню в Новгороде,

и пришед Добрыня в Новгород и постави кумира над рекою...

«Повесть временных лет»

 

Жил-то Добрыня на Ново-городе...

Захотелось Добрынюшке по городу пройти,

Да взял-то он свой тугой лук,

Тугой лук да калену́ стрелу...

«Добрыня Никитич и Маринка Кайдаловна»

 

Стрела влетела в окно, прошила узорчатый ковер и впилась в стену. Внутрь дохнуло пожарищем, бушующим на улицах новгородских. Плотно, дощечка к дощечке, уложенное лемешное покрытие крыши еще только тлело, отчаянно сопротивляясь пламени, но это уже было все равно – удары тараном в низкую обитую железом дверь прекратились, наступила краткая тишина, и... бах! Бах! Бах! Теперь били четко, в стык косяка и засова. Толстенная железная полоса с каждым ударом выгибалась все сильнее... и лопнула, звонко, как перетянутая струна на гуслях. Дверь с грохотом рухнула внутрь, в терем ворвался запах гари и истошные крики убиваемых на подворье кметей. Согнувшись чуть не вдвое, громадная фигура полезла в низенькую дверь...

Бамс! – тяжелый чугунный котелок с маху опустился пришельцу на макушку.

– Вон пошел! – закричал пронзительный женский голос. – Вон, пес вонючий, из моего дома!

– Закрой свой грязный рот, змейская подстилка! – Взмахнула рука в кольчужной рукавице – и девушка с криком отлетела прочь. Только что державшаяся за макушку «фигура» резко, как пружина, выпрямилась... и ткнулась навершием шелома под самый потолок. Пришелец оказался высоченным широкоплечим молодым мужчиной – круглое лицо обрамляла небольшая бородка. То ли отсвет пожара, то ли огонь ярости окрасил его щеки алым румянцем. Хватаясь за меч, мужчина шагнул к распростертой на полу девушке...

– Ужели пестуны учили тебя на чужое подворье аки тать вламываться да девок мечом пластать, Добрыня, мальчик мой? – Сквозь клубящийся по терему дым на лестнице в верхнее житье проступила вторая фигура – тож мужская. Этот второй был хоть и высок, но тонок и гибок, как хлыст, да и плечами поуже, и облекала те плечи не кольчуга, а богатая узорчатая рубаха, а длинные черные с багряными прядями волосы стягивал кожаный ремешок. Но почему-то не возникало и мысли, что стоящий на лестнице хозяин хоть в чем слабее пришельца.

– Он не твой, да и не мальчик уже, всяко в жизни его бывало, – раздался резкий женский голос. Подбирая край поневы, через порог вступила высокая – чуть не вровень с мужчинами – баба. Лицо ее было белым и гладким, как у девушки, но уверенный и властный взгляд обрамленных длинными ресницами глаз не оставлял сомнений, что за плечами у нее изрядная жизнь, а волосы, спрятанные под повойником, столь же изрядно тронуты сединой.

– Приветствую тебя, Амелфа Тимофеевна, супруга моя и мать моего сына! – чуть склонил голову стоящий на лестнице.

– Я тебе не сын! У меня есть отец! Я Добрыня Никитич! – выкрикнул молодой, снова хватаясь за меч.

– Лучше быть единой женой честнóго боярина, чем трехдюжинной змея-Велеса, – поджав губы, бросила Амелфа Тимофеевна.

– Слишком высоко ставишь ты мою мощь, супруга моя, – всего лишь семнадцатой. – Глаза змея насмешливо блеснули.

– А ты не сильно печалился, когда сынок меня увез – быстро себе осьмнадцатую нашел! – мгновенно теряя ледяное свое самообладание, прошипела Амелфа, и лицо ее стало вдруг совсем юным, а глаза вспыхнули шальным огнем.

– Надо было догнать – ты все так же хороша, вовсе не изменилась. – Теперь змей уже улыбался, а женщина вдруг закраснелась и потупилась.

– Не пытайся снова обольстить мою мать – она боярыня киевская, и до твоих сладких речей ей дела нет, тварь нелюдская! – загораживая мать плечом, шагнул вперед Добрыня. – Я, Добрыня Никитич, посадник великого князя Киевского Владимира Красно Солнышко, говорю тебе – кончилась твоя власть! Новгород принадлежит Владимиру!

– Улицу тоже переименуете? – невозмутимо поинтересовался змей.

– Какую... улицу?

– Так Велесову, – напомнил змей. – Во Владимирскую, полагаю? Хотя если город принадлежит ему... – Змей чуть наклонился, заглядывая сквозь окошко, от которого остался лишь узорчатый переплет, – чего ж твои дружинники истребляют жителей, а, посадник Добрыня Велесович? Прости, Никитич, конечно же Никитич!

– Эти глупцы осмелились воспротивиться, когда мы сбросили в реку твой кумир, скотий, торгашеский бог, и поставили на его место нашего, дружинного, Повелителя Грозы Перуна!

– И верно, глупые людишки – хотят богатства и блага себе, а не князю со дружиною. – Губы Велеса растянулись в тонкой змеиной усмешке, от которой вся кровь бросилась в лицо Добрыне. – Бог Перун? – продолжал Велес. – Надо же... а казался таким милым юношей...

– Я тебе не юноша!

– Да я вовсе и не о тебе, мальчик мой. – Велес глянул удивленно. – Ты мне по сю пору младенец, которого я на хвосте качал, и биться с тобой али другими моими детьми я не желаю.

– Правду баишь, много нас там качалось. Хвост был немаленький, так ведь и детей у тебя не мало – от всех-то жен.

– Ты ревнуешь, малыш? Что другие стали змеями, а ты нет? – На лице змея отразилось искреннее сожаление. – Прости... Твоя мать слишком хороша, и я не смог устоять, но любви меж нами так и не сложилось. – Он развел руками.

– Я б тебя любила, кабы одна была супружница, от одной меня змееныши твои родились! – выкрикнула Амелфа Тимофеевна. – А ты меня, честну́ю боярскую дочь, привел до своих... вроде этой Маринки! – Она кивнула на девушку – зажимая ладонью разбитую скулу, та копошилась под лестницей.

– Княжон, царевен и королевишен, – пробормотал себе под нос змей, перегнулся через резные перильца и в один мах втащил девушку наверх. Обхватил за талию, поддерживая.

Глаза Амелфы сделались как у бешенной лисы.

– Мне мерзостно подумать даже стать гадиной, как ты! – выкрикнул Добрыня. – Так же жрать в три горла, будто три у тебя головы, а не одна, люд честной полонить да на себя работать заставлять, грабить, под хвост себе все грести!

– Полагаешь, ваш людской князь чем-нито лучше меня – если забыть, конечно, об отсутствии у него хвоста? Говорят, по количеству жен он меня уже превзошел – даже у меня не было трех сотен за раз. – Змей подумал и добавил: – И за всю жизнь не было. Сейчас ты мой кумир с горы в реку кидаешь, а найдет твой князь себе нового бога – Перуна тож кинешь и свой город наново сожжешь, посадник?

– Плевать мне с горы, как он станет править! И на богов плевать! Он человек, а ты нелюдь! – сжал кулаки Добрыня. – Мы, люди, в вас, нелюдях, более не нуждаемся!

– Надо же – люди... И пяти тысяч лет не прошло с тех пор, как соседнее племя они и вовсе за людей не считали, – вздохнул змей и вдруг показался не молодым и полным сил, а бесконечно древним, будто все те тысячи лет разом обрушились ему на плечи. – Что ж ты со мной, нелюдью, разговариваешь?

– А зубы тебе заговариваю, прежде чем убить! – выкрикнул Добрыня, лихо тряхнув кудрями, такими же темными, как у змея.

– Добрынюшка! – предостерегающе вскричала мать.

Из горла змея вырвался лютый рык – будто камнепад сошел в горах. Велес поднял голову... по щеке его будто слеза побежала полоска чешуи, зрачок стянулся в зловещую золотую полоску, а радужка налилась багровым пламенем.

– Остерегись, сын мой Добрыня! – рыкнул змей. – Желания биться с родной кровью у меня нет, а вот воля... глядишь, и найдется. Хошь ты, Добрыня, я тебя землей завалю, хошь, Добрыня, я тебя огнем сожгу, а хошь, Добрыня, я тебя водой затоплю...

– Хороша твоя новая песнь, батюшка мой кровный, Велес-змей. На твоей тризне ее и споем! – сквозь зубы процедил Добрыня и... пронзительно свистнул.

Протяжное гудение разрезаемого воздуха заставило всех вскинуть головы к потолку... Змей начал преображаться, облик его поплыл, над еще человечьими плечами взметнулась голова, увенчанная царственным гребнем... Добрыня сгреб мать в охапку и кинулся за порог.

Потолок рухнул. Сквозь рушащиеся бревна с грохотом провалился громадный бугристый валун – и врезался в чешуйчатую спину радужного змея, заставив того судорожно прогнуться и взреветь от боли. Камнемет под стенами терема заскрипел, дернулся – и метнул еще один валун вдогонку первому. Воздух загудел. Девушка присела на корточки, закрывая голову руками и отчаянно визжа. Змей шарахнулся в сторону, его когти вспороли половицы, выворачивая цельные доски. Врезался в стену – та содрогнулась, бревна полетели во все стороны как сухая щепа. Ревущий змей вывалился на горящее подворье – в хвосте, замотанную в два оборота, он волок сомлевшую девицу.

Широко расставив ноги, Добрыня стоял в стенном проломе – и в руках его был туго натянутый лук.

– Аррр! – Змей ринулся на него, распахнув пасть – в глотке его вскипал огонь.

Банг! – звучно пропел лук, и стрела сорвалась в полет.

Клац! – Змей поймал стрелу зубами точно пес муху. Толстенная стрела хрустнула в громадных зубах как мелкая хвоинка... и вспыхнула: невероятно жарким, бездымным пламенем! Змей раззявил пасть и взревел от лютой боли.

– Еще! Стреляй еще, Добрынюшка! – завизжала Амелфа, протягивая сыну вторую стрелу.

Змей тряс головой и ревел. Перекушенная стрела валялась на земле – среди грязи, крови и мертвых тел, – но пасть змея продолжала пылать! Добрыня пустил вторую стрелу. Змей тяжело хлопнул крыльями и взлетел. Стрела скользнула под самым его хвостом, насквозь прошив подол и развевающиеся на ветру светлые волосы замотанной в хвост девушки, и воткнулась в стену. Терем вспыхнул весь, разом, до самой маковки, до жестяного флюгерка в виде смешного дракончика. Тяжело работая крыльями, настоящий змей-дракон поднимался все выше и выше.

– Бейте, братья мои, пришло наше время! – звучный голос Добрыни поднялся над пожарищем... и еще девять таких же огромных, закованных в кольчуги всадников на тяжеловесных скакунах выехали из заполненных воплями переулков. Девять тяжелых луков согнулись, девять стрел задрожали на тетивах... и сорвались в полет. И запылали, пронзая воздух. Девять горящих стрел, схожих с молниями, взвились от земли к небу. Девять пылающих стрел ринулись к поднимающемуся все выше змею.

Велес метнулся вправо – стрела чиркнула чешуйчатый бок, завертелась и пошла вниз. Меж старых изб окраины вспыхнуло пламя, закричали люди. Змей кинулся влево, чудом разминувшись со второй стрелой. Нырнул, и тут же взмыл вверх – еще три стрелы канули куда-то, не причинив вреда, – и выдохнул струю воды навстречу следующей... Стрела прошла сквозь водную завесу и, продолжая пылать, вонзилась меж чешуйками на горле. Банг! Банг! – еще две впились в бока, и змей взревел, изгибаясь так, что гребень его почти коснулся хвоста, и... банг! Последняя стрела впилась у основания хвоста, словно вгрызаясь огненным жалом под чешую. Вопль змея был страшен – он срывал крылья и уносил листву с дерев. Змей забился в воздухе, кончик его хвоста разжался, и... пронзительно визжа, девушка полетела к земле. Следом, крутясь и переворачиваясь в воздухе, падал змей...

– Эк! – Радужный змей вдруг завис над острым железным шпилем, готовым вонзиться ему в брюхо. Запрокинул голову, устремив затуманенный от боли взгляд в вышину. – Грэйл?

– Как же тебя... угораздило?! – прохрипел второй змей, чуть поменьше, с коричневой, будто старый камень, чешуей. Натужно работая крыльями, пошел вверх, унося Велеса в намертво сомкнувшихся могучих когтях.

– Калены стрелы... у них были стрелы... из щепы от Калинова моста... – простонал Велес и вдруг содрогнулся всем телом. – Девушка, Грэйл! Я ее уронил... Девушка...

– Отец, тебе мало местных девушек? Не всю еще шкуру истыкали? – проворчал Грэйл Глаурунг, Великий Земляной дракон, крепче сжимая алмазные когти на безвольно обвисшем теле своего отца. – Если б ты не был ранен... Если бы Мать-Владычица, да будет воля ее священна, не приказала мне возвращаться сразу... я бы тут камня на камне не оставил! И дерева на дереве тоже! Хватит уже, отец, пора домой. Для Перводракона найдутся миры... и без неблагодарных человечков!

Небеса разверзлись, и отягощенный своей ношей земляной ринулся в провал, за которым покачивались яркие, как огонь, цветы с громадными зубастыми венчиками и сверкала гладь белой, что молоко, реки.

Дым пожарища словно тянулся следом за исчезнувшими драконами, складываясь в гигантские фигуры, закрывающие собой небо: кузнец с молотом на плече, воин с шипастой палицей в руках, невысокая девчонка в косматой, точно из шкур, одежке. Закатный луч вспыхивал то пламенем в горне, то кровью на руках воина, то алым яблоко в девичьей руке. Но в небо больше никто не смотрел.

– Аи-и-и! – Оброненная змеем девушка летела вниз. Столбом стояли светлые волосы, бесстыдно задрались кверху рубахи, закрыв лицо... – И-и-и-и! – Земля стремительно приближалась, каким-то чудом запутавшаяся в собственной одеже девушка разминулась с раскаленным железным шпилем и рухнула прямо на пылающую крышу соседнего терема. – И-и-и-и! – с пронзительным воплем она вымахнула из огня, взвилась над крышей, по-птичьи спикировала к земле, свалилась в пустую, будто вымершую, улочку и заскакала, сбивая огонь с волос и подола рубахи.

– Вот она, гадина, змеева полюбовница! – Из-за угла на громадном гнедом коне выехал один из тех стрелков, что метали стрелы в змея. Отбросив лук, кольчужный воин выхватил тонкий меч. Клинок свистнул, снося светловолосую девичью голову с плеч... и воткнулся в тлеющий воротный столб. Вцепившийся в рукоять воин с грохотом рухнул из седла, испуганный конь пронзительно заржал и понесся прочь...

– Держись, брат! Мы тут! – Добрыня Никитич со всех ног бежал к поверженному, грохотали копыта, из переулков наметом вылетали всадники оружные да кольчужные, братья-богатыри спешили на подмогу.

Только раньше на фоне пылающего огня над спешенным богатырем возникла тоненькая фигурка в ореоле растрепанных светлых волос на вовсе целой, все так же сидящей на узких плечах голове.

– Ах ты ж деревенщина, засельщина, только и горазд, что во врага с даля стрелять да девок мечом пластать? Не богатырь ты – быдло! – Глаза Маринки Кайдаловны полыхнули как змеев огонь. – Быдло и будь! – И она звучно топнула ножкой в землю. – И ты... и ты... и ты тож! Все вы! Быть вам турами рогатыми по Слову моему, по Велесовой Силе! А ты-ы-ы... – Она повернулась к Добрыне, остановившемуся так резко, будто на копье напоролся. – Ты, млад Добрыня свет Ни-ки-тич... – голос ведьмы сочился откровенной издевкой, – матушки своей сын, батюшки... приемыш. Ты, княжий дядька, Перунов слуга... Ты, посадник новгородский... Девять туров у меня, девять братников... Быть тебе десятым, всем другим атаманом золотые рога! – И снова топнула.

Грохнуло – рухнул сам в себя сгоревший терем, пуская черный дым в небеса. Загремело – гневно рявкнул гром с чистого неба. Загудело – жалобно застонали девять туров и кинулись прочь из города, не разбирая дороги, а впереди бежал самый громадный, десятый, и рога его сверкали золотом.

– Добрынюшка, сокол мой! – протяжно, горестно заголосила Амелфа Тимофеевна.

– Тогда уж – теленочек! – прошептала Маринка, обессилено падая в дорожную пыль.

– Руби тварюку Велесову, она посадника закляла! – перекликались голоса, пешие дружинники бежали со всех сторон, взметнулось копье – приколоть распростертую на земле девушку к пыльной дороге.

– Не сметь! Не тронь ее! Кто мне сына возвернет?! – подскочившая боярыня рванула копье из рук дружинника – не слабо, по-женски, а так, как делает умелый воин, выходя безоружным против оружного. Поворот... едва не выломав дружиннику руки, копье перекочевало к боярыне. Перебор в обратный хват... От толчка древком в грудь дружинник едва не улетел в огонь. – Вон пошли! Все вон! – Снова взмахивая копьем, боярыня хищно, как степная рысь, повернулась к Маринке. – Тварь! Змеева подстилка! – Удар обшитым железом чеботом в бок подбросил девушку над землей. Амелфа вскочила ей на грудь и принялся топтать подметками алых чеботков.

– Сама такая! – только и могла прохрипеть Маринка.

– Врешь, я честная боярская жена! – завизжала Амелфа.

– Так ты теля рогатое, что у нас нынче посадником, еще и в подоле принесла? – захохотала Маринка, сплевывая кровь.

– Как есть гадина – не зубом, так языком укусит! – Мысок боярского чеботка снова заехал Маринке под ребра. – Верни мне сына, ведьма!

– Сама такая! – повторила Маринка. – Вот сама его и отверни!

– Да... Сама такая... – Буйствующая женщина вдруг успокоилась и, схватив Маринку за грудки, легко вздернула – длинные светлые волосы девушки мели землю. – Оттого и разумею: кто обвернул, та и отвернуть должна. С твоим Словом на сыне мне не совладать, но я тебя хитрее и мудренее, змеева падь, я тебя саму псицей обверну, станешь по Новгороду ходить, псов за собой водить!

– А сынок твой во чистом поле травку жевать, коров... агхм... – Маринка поперхнулась, когда разъяренная боярыня съездила ее по лицу. – Ох и внучки у тебя будут, боярыня!

– Я тебя кобылой сделаю! Хлыстом бить, на весь Новгород воду возить!

– Ты сынка-то отлови да в Новгород возверни, а то в чистом поле его волки заедят! – выпалила Маринка.

– Ах ты ж... – Боярский кулак, весь изукрашенный тяжелыми перстнями с каменьями самоцветными заехал Маринке по скуле. – На! На! На! – Амелфа снова занесла кулак, примериваясь к окровавленному, с синяками лицу... шумно выдохнула сквозь зубы и словно невероятным усилием разжала руки. Выскользнувшая из ее хватки Маринка упала, забилась, судорожно откашливая кровь и выбитые зубы. – Ну все, поозоровали – и будя! – Боярыня отвернулась от лежащей у ее ног девушки. Голос ее звучал спокойно, и только по дергающимся губам можно было понять, чего стоит это спокойствие. – Не к лицу нам, двум ведающим, драться меж собой будто бабам в базарном ряду. Осерчала ты на сына моего Добрыню, держишь сердце на него неистовое, не желаешь отвернуть Слово свое... Да только сама что дальше делать будешь? Улетел Велес, не повернется, а повернется, так пожалеет – не желают боле люди над собой власти змеевой, не попустят богатыри змееву племени тут дальше жить-поживать, добра наживать. Все их добро наше будет!

– Ото ж... дерутся-то всегда за добро, – эхом откликнулась Маринка.

– Ты-то бессребреницу из себя не строй! Сама-то к змею не ради богатств разве прилепилась, не ради власти его, не ради сильного плеча? Только он тебе больше не защита! Как жить дальше станешь? Изведут ведь тебя, дуру, за змееву любовь да за месть твою, что ты богатырей на туров обвернула!

Черный дым клубился над крышами теремов, громко трескались просмоленные доски, кричали люди, но в извилистом пустом переулке старая ведьма стояла над молодой и терпеливо ждала.

– Всех-то я обратно не отверну, Сил не хватит. – Собирая в горсть капающую из носа кровь, Маринка угрюмо глядела в землю. – Я и сама не знаю, как у меня на десятерых-то Слово легло, да лепко так!

– Мне всех и не надо – не я им мать, не моя и печаль. А за сына единого, за Добрынюшку дам я тебе откуп великий. Такой, что и не сможешь ты отказаться.

 

***

 

Усталая луна медленно взбиралась на темный небосвод. Похожие на дым тучи тянулись поперек ее багрового лика точно отсветы новгородских пожарищ. Статная женщина в богатой, но изодранной и закопченной одежде шла по высокой траве, собирая ночную росу подолом поневы.

– Добрынюшка, сыночек! – протягивая руки, позвала женщина.

Послышался топот, и громадные туши рогатых туров закружили вокруг нее в молчаливом темном хороводе.

– Я к сыну пришла, а вы уж не взыщите! – отталкивая тянущиеся к ней тяжелые рогатые головы, приговаривала она. – Мне – у Калина стрелы добыть, сынку моему – змея бить, вам – великой жертвой быть: без жертвы змея не одолеть...

Один за другим туры отступали, растворяясь во тьме, пока не остался один – луна стряхнула покров облака, и в ее лучах сверкнули золотые турьи рога.

– Сынок мой, Добрынюшка-свет... – Амелфа Тимофеевна запнулась и уже твердо закончила: – Свет Никитич! Але не наскучило тебе чисто поле, да зыбучая трясина напрокучила, не желаешь ли ты, свет мой... ожениться?

Тур яростно взревел и ринулся в сторону, но боярыня с неожиданным проворством цапнула его за рог:

– Ну-тко тихо, теля! Разозлил ты Маринку-еретницу, до самого сердца пробрал, а ведьма она сильная... – в голосе боярыни невольно прозвучало уважение, – ...хоть и молодая еще – ну так тебе ее молодость не в убыток. А со змеем... – боярыня хихикнула. – Змей девице не в укор!

Тур снова протестующе взревел...

– Слушай, что мать говорит! Думаешь, легко мне было Маринку умолвить? Бессоромная она, так ведь и бесстрашная, угрозами ее не возьмешь, вот и пришлось цену давать, чтоб согласилась она! Неглупа Маринка, понимает, что без толку за хвост улетевшего змея цепляться и лучше новгородской посадницей, чем кинутой змеевой полюбовницей! Теперь ты решай: женатым человеком стать... али вольным туром на четырех ногах бегать.

Уже не пытаясь вырваться, тур склонил голову и низко жалобно замычал.

– Вот и я думаю, что женатым – оно лучше, чем взаправду рогатым! – повеселела Амелфа. – Гляди, какую ширинку мне Маринка дала. – Она потянула из прорезного рукава широкий платок. – Ведовскими узорами шитую! Даже я так не сумею!

Вышитый платок взлетел в воздух, завис на миг... и легчайшим туманным облаком опустился на спину туру, окутывая его от золотых рогов до самых копыт. Вязь цветных узоров на миг вспыхнула зеленым огнем... и платок истаял, словно и впрямь был соткан из тумана, а на месте могучего тура стоял такой же могучий богатырь.

– Ну вот и славно... – отирая бегущие из глаз слезы, бормотала боярыня, обхватывая сына дрожащими руками. – Мальчик мой, кровиночка, ты вернулся... Я тебе твой меч да сапоги принесла.

– Ну и где моя... невестушка? – натягивая сапог, спросил Добрыня Никитич.

– На подворье своем! Что осталось от пожара разгребает! Хозяйственная... Сынок!

Богатырь оглянулся, его мать, устало опустив руки, стояла в высокой траве.

– Она ведь рискнула, Маринка-от, мне доверилась. Ты уж слова моего не ломай – клялась я ей, что ты на ней оженишься! – глядя на сына с неожиданной опаской, тихо попросила Амелфа Тимофеевна, боярыня киевская, бывшая Змеева жена. – Обойдись с девонькой... по-людски.

– Не волнуйся, матушка! – губы Добрыни искривились в улыбке. – С гадинами я обхожусь... по-человечески.

 

Взял-то Добрыня Маринку во замужество,

Да дал-то ей три поучения великия.

Он первое ученье – руку ей отсек:

«Эта мне рука не надобна, Трепала она Змея поганого!»

А второе ученье – ноги ей отсек:

«А и эта нога мне не надобна, оплеталася со Змеем!»

А третье ученье – губы ей обрезал и с носом прочь:

«А эти-де мне губы не надобны, целовали они Змея-идолище!»

Вывел он жеребчика неезжанного и неле́гченного,

Привязал он Маринку за хвост –

Жеребец, убежал и Маринку унес[1].

 

[1] «Добрыня Никитич и Маринка Кайдаловна».